|
Студент и вера
«Студенческие годы часто вспоминают как самые счастливые. Именно это время для большинства становится решающим: избирается жизненный путь, появляется собственный взгляд на мир, человек впервые начинает решать важнейшие для себя вопросы самостоятельно.
Многие именно в эти годы находят веру. Как чувствует себя православный студент в светском вузе: как овца среди волков, как миссионер среди аборигенов? Ведь жизнь по вере требует от человека многого. Становятся ли верующие студенты чужаками в своей среде?»
На эти вопросы сами студенты ответили в журнале «Нескучный сад» (№5, 2005). Гостями номера, посвящённого теме «Студент и вера», стали также потрясающие преподаватели московских вузов, читая интервью с которыми можно просто «обзавидоваться»: нам бы таких!
Это и профессор МГИМО и МДА, ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН Андрей Борисович ЗУБОВ, который рассказал, какие религиозные идеи бродят в мозгах студентов одного из самых престижных вузов страны, которых принято считать карьеристами. И преподаватель ПСТГУ, кандидат исторических наук, священник Андрей Пастернак, полагающий, что светское общество часто оказывается слишком большим искушением для молодёжи. И профессор МДА, старший научный сотрудник философского факультета МГУ, диакон Андрей Кураев, который утверждает, что чем выше качество образования в вузе, тем больше интерес к православию. И преподаватель РГГУ Анна Константиновна Поливанова, которая говорит, что главное, чего не хватает сейчас высшей школе, – настоящих наставников.
Думается, что Анна Константиновна права. Лишь пять из опрошенных нами якутских студентов назвали в числе авторитетов своих преподавателей. Интервью с А.К. Поливановой (с небольшими сокращениями) мы предлагаем вашему вниманию.
|
За кем идти?
Анна Константиновна ПОЛИВАНОВА родилась в московской профессорской семье в 1945 году. С 1962-го по 1967 год училась на отделении структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ) филологического факультета МГУ. В 1967-1970 годах – аспирант, с 1967-го по 2000 год – преподаватель ОСиПЛ. Область научных интересов: общая лингвистика, русский язык, сравнительная грамматика славянских языков; кандидатская диссертация (1975). С 1990 года – преподаватель РГГУ (кафедра славянского языкознания), сейчас – старший научный сотрудник Института восточных культур и античности РГГУ. Основатель (1987) и директор общеобразовательной негосударственной школы «Малая школа».
– Вы преподаёте, в частности, первокурсникам. Насколько по «исходному материалу» можно понять, что выйдет из студентов?
– К 17-18 годам, когда он приходит из школы, в каком-то смысле человек уже сформирован. Мои сегодняшние студенты делятся на две категории: одна – широкая, а в другую входит примерно 10 процентов. Про одних хочется сказать: «ветром нанесло», и они уже давно привыкли, что в жизни так и надо: куда тебя ветром несёт, туда и несёт. Начиная с того, что если здесь все носят майки с открытым пузом, то надо скорее идти покупать такую. Если оказывается, что принято прогуливать английский, то и я буду. Эту жизненную установку можно сформулировать так: я приду, посмотрю, как все, и научусь. И есть 10 процентов, которые приходят с категорически противоположной позицией. Они думают: приду, посмотрю и буду решать, как тут жить. И оказывается: все прогуливают этот предмет, а она, может быть, и начнёт, но через год, когда сама решит, что ей сюда ходить необязательно.
В подавляющем большинстве случаев (на филфаке РГГУ и МГУ) это свойство детей – искать собственную линию жизни – скореллировано с интеллектуальным развитием. Хотя в «основной массе» иногда попадаются дети, у которых очень хороший интеллект, только они совершенно не имеют в виду, что его можно зачем-нибудь использовать.
А среди детей, ищущих самостоятельный путь в жизни, есть некоторый специфический сорт людей, которых я очень люблю, – это дети с ещё не сформировавшимся интеллектом и с воспитанной каким-то образом к 17 годам абсолютной честностью. Про таких я бы сказала, что это дети с состоявшимся христианским мировоззрением, хотя, может быть, они не знают, что это так называется. С академической точки зрения в таких студентах – две важнейших черты: во-первых, они абсолютно не ориентированы на успех и готовы признать, что они, наверное, слабые. И другая черта – они абсолютно не могут соврать. И не только не пытаются сформулировать ответ, если они его не понимают, но могут даже перед контрольной подойти и сказать: я не могу написать контрольную.
Мой прогноз очень пессимистичный. Есть хорошие дети: скажем, к концу первого курса я убедилась, что мой выбор вот этой Машеньки и вот этого Пети справедлив. Начинаешь их старательно воспитывать. Воспитание, которое я им даю, стоит на некоторых принципах, например: всегда лучше выучить в данном предмете малую часть, но очень хорошо, чем попробовать освоить всё, и всё плохо. Или: всегда лучше честно сказать «я не понял вопроса» или «я не умею спрягать глаголы» – тут мы как-нибудь договоримся, чем пытаться обманывать. И так далее. Так вот: дети, которые эти принципы усвоили, не выживают! Им приходится в чуть более взрослом состоянии – в 20 или немного старше – сделать жестокий выбор. Оказывается, следовать тому, чему их учила я, – это «нежизненная позиция». Вот представьте, что вы проверяете олимпиадные задачи, проверили уже 300 и вдруг обнаруживаете, что считали за минус то, что надо было считать за плюс, – надо ли переделывать всю работу? Если всегда переправлять задачи, если не сдавать статью, пока ты видишь, что в ней есть ошибки, если давать отрицательную рецензию на работу уважаемого человека, когда она тебе не нравится, – то как же в жизни-то пристроиться? Очень нежизненная позиция.
Но дело-то в том, что наши профессиональные достоинства – это достоинства честности. Вот была у меня студентка, одна из любимых учениц. Потом я познакомилась с её родителями. Это были люди, у которых в душе калёным железом были отпечатаны, по существу, все наши заповеди. То есть: нельзя обидеть ближнего. Нельзя своровать. Надо помочь ближнему. Уж лучше быть бедным, чем нечестным. Когда эта моя ученица уехала учиться в Америку, то первое, что ей пришло в голову, – как свои выкроенные 10, 15 или 20 долларов переправить по адресам в Москву, и не только папе с мамой. Но Наташа моя такая и была! У неё и бабушка такая была! И немудрено, что в прошлом году я получила от знакомых из Америки отзыв о высоких Наташиных профессиональных достоинствах.
В 17 лет у ребёнка есть потребность идти за чем-то честным, добрым, глубоким. Но совсем не все ей остаются верны. И совсем не все отдают себе отчёт в той измене, которую они совершают.
– Как вы формулируете свою задачу как преподаватель?
– Тут у меня есть два смущения. Во-первых, я воспринимаю как профессиональный недостаток то, что моё преподавание никак не удаётся ограничить чисто профессиональной сферой, а оно обрастает как бы помимо моей воли воспитанием жизненным. Например: моя бывшая студентка теперь в аспирантуре не у меня, приходит посоветоваться по одному учебному вопросу. Я начинаю помогать, и вдруг оказывается, что из четырёхчасовой консультации только два часа мы говорили про славянский вокализм*, а два – про жизнь! Бывает, очень скоро видишь: проблемы ученика перемешаны. Чисто профессиональные проблемы обычно можно решить по телефону.
Часто человек начинает мыкаться не из-за этого. Скажем, аспирантка мне говорит: вот мне советуют такого-то автора, а я в нём не разобралась... Я тогда спрашиваю: вам как, по правде говорить? Этот автор очень модный. Но вы абсолютно правы, что там ничего не понятно.
То есть я бы честно хотела говорить только про славянский вокализм. И вдруг приходится говорить: ты сначала подумай, чего ты хочешь... Это же разные вещи! Вот тут я и чувствую неловкость, потому что врываешься во внутреннюю этическую область человека. Я детей, не спросясь, обрекаю на нежизненную позицию. Может быть, надо было бы как-то отгородиться и избегать вот этого «ну, давай мы поговорим по душам, я тебе объясню: вот это чёрное, а вот это – белое, выбирай». Это было бы изящнее. Иногда я себе говорю: я же ещё не Юдина! Это Юдина Мария Вениаминовна однажды, когда был заказан концерт, пришла, села за рояль и сказала: знаете, я лучше вам почитаю Евангелие.
Второе смущение такое. Если я играю в маджонг или сплетничаю – это дурное дело. Если варю обед – это, пожалуй, богоугодно. А когда я крайне увлечённо, откладывая и приготовление обеда, и чтение духовной литературы, и молитву, и поход в церковь, занимаюсь своими глаголами – это что с духовной точки зрения? Могу ли я сказать себе, что это род служения Господу или нет? Опыт моего преподавания частично поддерживает меня в надежде, что если я за письменным столом исповедую линию бесспорной честности, без оглядки на внешний успех, то, может быть, это тоже служение Господу?
У меня сформировалось убеждение, которое я иногда встречаю и у других авторов, – что чистая и честная наука рано или поздно приводит людей к Богу. Это непрямой путь, но к Богу. И моя преподавательская задача как раз состоит в том, чтобы научить студентов честной научной работе.
– Чем студенты бывают вам интересны?
– Интересные дети ловят меня тем, что задают такие вопросы, мимо которых я не могу пройти. Вот думаешь: сегодня ухожу из университета сразу после лекции, ни одной минуты не задерживаясь. И тут меня ловят студенты и задают какие-то вопросы. Ну, всё, я села: на них мне хочется ответить сразу! Это могут быть и вопросы про аорист**, и немедленно следующие за ними вопросы о жизни. Например: у нас вот такой странный курс – что вы про него думаете? Ну, я не могу удержаться – я должна им сказать, что это бред, вредный курс, желательно на него не ходить! Я же вижу, что они хотят найти ответы на жизненно важные вопросы. Это же необходимо понимать, какие предметы важны, какие нет, что имеет отношение к нашей науке, а что – интриги старших и борьба за выживание. Конечно, я бы могла быть поскромнее и сказать: у меня сейчас пара, простите, девочки, я спешу... Но они спрашивают, потому что не знают, где правда! И что же я, не отвечу им?
И не в том дело, что я знаю правильные ответы, может, мои ответы и неправильны по неведению, но вопросы нельзя гасить. Необходимо поддержать стремление к вопрошанию. Зачастую их вопросы освещают по-новому какие-то обстоятельства. Так, во всяком случае, всегда в проблемах научных: студенты задают вопросы, которые мне просто не приходили в голову, а найти на них внятный ответ – это и долг, и спорт, и яркое освещение темы.
– Насколько я знаю, для вас настоящей альма-матер был МГУ...
– До университета я считала, что за пределами дома и нашей домашней библиотеки разумного вообще не существует. Всё, что учителя говорят, – мимо, желательно пойти на школьный двор, там хоть в футбол играют. Я ужасно соскучилась, и мне хотелось чего-нибудь настоящего. В университете мне страшно повезло. У меня был редчайший, мощный комплект преподавателей, которые помимо высочайшего профессионализма и сортностью человеческой были на несколько порядков выше меня. Я сразу догадалась, что этих людей стоит слушать, и, как слепой котёнок, пошла за ними. Это Ю.А.Шиханович, который учил нас настоящей математике, где вопрос стоит: «да» или «нет» и третьего не дано. Это было так привлекательно, что хотелось просто бежать вслед за человеком, который рассказывает о чём-то, где бывает «да» или «нет», и никакой фальши. Дальше А.Д.Вентцель, В.А.Успенский и Б.А.Успенский и некоторые другие. Андрей Анатольевич Зализняк определил полностью мою университетскую жизнь по крайней мере на 10, если не на 20 лет. Более всего завораживал тот стиль общения, который можно назвать «культом непросвещённого слушателя»: спрашивать можно всё и на сколь угодно детском и наивном языке, вопрос – это право младшего, а ответ – долг старшего.
Эти люди одновременно открывали для меня научные вершины, честное отношение к научному содержанию и к жизни. Это они вынуждали меня встать в позу Закхея, по крайней мере, в области научной, это они научили меня не стесняться своего малого роста, но карабкаться... только не врать ни себе, ни окружающим. Я никогда не получала одобрения своему «уму» или научным достижениям, но всегда получала одобрение простодушной честности и знала, что малейшее поползновение «схитрить или обмануть» будет немедленно вскрыто. Это очень важно понимать, что ты «не один на свете».
– От чего зависит то, за кем идёт человек, который приходит учиться: за добрым научным сообществом или за массой, за студенческой средой?
– «Поражу пастыря и рассеются овцы стада» (Мф. 26: 31). Беду современного высшего образования я вижу в том, что нет пастырей. И бедные овечки бродят без поводыря. С другой стороны, бывают и ложные поводыри. Когда у человека сильно развито тщеславие, у него появляется желание стать учителем жизни. (Я в себе этого тоже боюсь очень.) Как в «Бесах» губернаторша Юлия Михайловна хотела, чтобы её «окружали». Есть люди, которые жаждут быть «окружёнными», они говорят: ко мне студенты даже домой приходят. Им не просто хочется, чтобы студент делал эту работу, потому что ему это полезно и задача нерешённая, а добавляется такой момент: ходят за мной или нет? Они для студентов выглядят поводырями. Потому что студенты страдают не только от того, что нет талантливого, образованного преподавателя, но и от того, что преподавателям вообще на них глубоко начхать. Мне мои студенты рассказывают: приходишь с вопросами, преподаватель говорит: вы с вашей тупостью мой экзамен всё равно не сдадите, вот вам дискета, выучите наизусть мои лекции... – «А можно я к вам подойду спросить?..» – «Все вопросы надо было задать в четверг, сейчас я уже не отвечаю».
Когда поводырей нет, ребёнок приходит из вуза домой с чувством, что там не было ничего – не больше, чем в прачечной, где тебя обслужили, квитанцию выписали и даже, может быть, дадут бельё. Отметочку поставят, и через пять лет ты добежишь до вожделенного дипломчика. И эту пустоту, отсутствие старших, которые могли бы стать добрым примером, дети заменяют студенческим общением – гудят каждый вечер, пивные, то-сё. Можно говорить о том, что нынешние обстоятельства – прагматизм, телевизионные передачи и прочее – это провоцируют. Возможно. Бывают более и менее благоприятные времена. Но рыба тухнет с головы. Дело всё-таки не в детях, а в беспамятстве взрослых.
Нельзя не отметить и объективного падения уровня общего развития сегодняшних студентов. В сознании абсолютного большинства студентов, можно думать, и их родителей, и администрации учебных заведений среди значимых параметров социальной иерархии отсутствует образованность. Перестройка отменила его как по указу сверху. В советской жизни, во всяком случае, после войны, он что-то значил. Поголовная нищета образованных слоёв тоже что-то значит. Студент смотрит на преподавателей (особенно интеллигентных и образованных, а такие всё-таки есть) и думает: «Ты чего от меня хочешь, чтоб я, как ты, стал? Увольте, ни за что!»
В отроческом и юношеском возрасте развитие человека в основном зависит от того, кого он встретит. Этими встречами с наставниками в значительной степени определяется дальнейшая жизнь и мировоззрение. Но упование, что это произойдёт в студенческие годы, сегодня малооправдано. Мировоззрение студентов формирует попса: телевизор, видеокассеты, клубы, Интернет, ЖЖ.
– И всё же, когда молодому человеку надо выходить в жизнь, как ему в ней не раствориться подчистую? Взрослые видят много опасностей для своих детей, стараются их уберечь, но ведь тотальный контроль – не лучшее воспитательное средство.
– Я думаю, что дело даже не в том, чтобы детей охранять, ограждать – невозможно этот колпак держать над ними вечно. Но чем более мы видим неприемлемое, агрессивное окружение, тем больше должно быть наше стремление вложить в ребёнка не только способность не соблазняться «детскими соблазнами» (не давать ему играть в компьютерные игры, или смотреть телевизор, или жевать жвачку), но и воспитать в нём иммунитет к более лихим соблазнам. Эта задача не может быть возложена ни на кого, кроме родителей. Надо в те годы, когда ребёнок заведомо твой, успеть вложить в него способность сопротивляться. Каково активное вещество этого иммунитета? При том что как мать и бабушка я не чувствую себя успешной, рискну сформулировать ответ. Те способы воспитания иммунитета, которые работали в мягко агрессивной советской среде, уже не действуют. Тогда было ясно: вот мы, вот они. Достаточно было привычки к тому, на чём стояла эта оппозиция: первое – мы верим в Бога и стараемся жить не как хочется, а как Бог велит, а они этого не знают; второе – мы преследуемы советской властью, а они ласкаемы. У нас не может быть с ними ничего общего. Удачным образом эти два признака были сцеплены: богопротивники обычно были лояльны к советской власти. В этой мягкой ситуации было достаточно простых жизненных навыков: в нашей семье делают так.
Сегодня уже в раннем отрочестве нужна глубокая рефлексия на мировоззренческие темы. Раньше в 20 было нормально знать, чем вредна поп-культура, 14-летним хватало «мама этого не любит». Это можно сравнить с природным бедствием: если сушь и глад, то придётся учить ребёнка с 7 лет самому пропитаться. Потому что просто помрёт иначе! Время, которое дано нам на взращивание способности к сопротивлению, сократилось. И если раньше случались семьи, где добрые дети вырастали без религиозного или вообще нравственного воспитания, то сегодня бытовая добропорядочность гарантий не даёт. Советская добропорядочность строилась на самоограничении и дисциплине по тысяче поводов. Например: добропорядочность советского времени предполагала, что девушка блюдёт себя. Сейчас это не предполагается. Область «нельзя» стала очень маленькой. Хаосу вседозволенности сейчас нечего противопоставить во внешнем мире.
Так что, если говорить о содержании воспитания, то я не мыслю никакого другого кроме религиозного. Рано или поздно мы должны будем дать ребёнку ответ на вопрос, ПОЧЕМУ это хорошо, а это плохо. Надо будет дать такой ответ, который его убедит. И нет никакого иного кроме: это по-Божьи, а это нет.
Беседовала Юлия ДАНИЛОВА
*Особенности системы гласных в славянских языках
**Одно из значений категории времени глагола в индоевропейских языках (например, церковнославянском и греческом)
 | 
